Неточные совпадения
Вернувшись домой после трех бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь,
лег ничком
на диван, сложив руки и положив
на них голову. Голова его была тяжела. Представления, воспоминания и мысли самые странные с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою: то это было лекарство, которое он наливал больной и перелил через ложку, то белые руки акушерки, то странное положение Алексея Александровича
на полу пред кроватью.
Пришла, рассыпалась; клоками
Повисла
на суках дубов;
Легла волнистыми коврами
Среди
полей, вокруг холмов;
Брега с недвижною рекою
Сравняла пухлой пеленою;
Блеснул мороз. И рады мы
Проказам матушки зимы.
Не радо ей лишь сердце Тани.
Нейдет она зиму встречать,
Морозной пылью подышать
И первым снегом с кровли бани
Умыть лицо, плеча и грудь:
Татьяне страшен зимний путь.
Поцеловав его в лоб, она исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она ушла. Он закурил папиросу и погасил огонь;
на пол легла мутная полоса света от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись; в комнате стало тесней, теплей. За окном влажно вздыхал ветер, падал густой снег, город был не слышен, точно глубокой ночью.
Он соскочил
на пол, едва не закричав от боли, начал одеваться, но снова
лег, закутался до подбородка.
Илья Ильич заглянул в людскую: в людской все
легли вповалку, по лавкам, по
полу и в сенях, предоставив ребятишек самим себе; ребятишки ползают по двору и роются в песке. И собаки далеко залезли в конуры, благо не
на кого было лаять.
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?» Возьмешь дело в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!»
Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут
на пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только и света что в палате да по добрым людям.
Впросонках видел, как пришел Крюднер, посмотрел
на нас,
на оставленное ему место, втрое меньше того, что ему нужно по его росту, подумал и
лег, положив ноги
на пол, а голову куда-то, кажется,
на полку.
Он выслушивал слова губернатора, бросая
на него с
полу почтительный и, как выстрел, пронзительный взгляд, потом приподнимал голову, переводил нам и опять
ложился лбом
на пол.
Мы дошли до какого-то вала и воротились по тропинке, проложенной по берегу прямо к озерку. Там купались наши, точно в купальне, под сводом зелени.
На берегу мы застали живописную суету: варили кушанье в котлах, в палатке накрывали…
на пол, за неимением стола. Собеседники сидели и лежали. Я ушел в другую палатку, разбитую для магнитных наблюдений, и
лег на единственную бывшую
на всем острове кушетку, и отдохнул в тени. Иногда врывался свежий ветер и проникал под тент, принося прохладу.
Видя, что «Алешка Карамазов», когда заговорят «про это», быстро затыкает уши пальцами, они становились иногда подле него нарочно толпой и, насильно отнимая руки от ушей его, кричали ему в оба уха скверности, а тот рвался, спускался
на пол,
ложился, закрывался, и все это не говоря им ни слова, не бранясь, молча перенося обиду.
Я отвел ему маленькую комнату, в которой поставил кровать, деревянный стол и два табурета. Последние ему, видимо, совсем были не нужны, так как он предпочитал сидеть
на полу или чаще
на кровати, поджав под себя ноги по-турецки. В этом виде он напоминал бурхана из буддийской кумирни.
Ложась спать, он по старой привычке поверх сенного тюфяка и ватного одеяла каждый раз подстилал под себя козью шкурку.
Олентьев и Марченко не беспокоились о нас. Они думали, что около озера Ханка мы нашли жилье и остались там ночевать. Я переобулся, напился чаю,
лег у костра и крепко заснул. Мне грезилось, что я опять попал в болото и кругом бушует снежная буря. Я вскрикнул и сбросил с себя одеяло. Был вечер.
На небе горели яркие звезды; длинной полосой протянулся Млечный Путь. Поднявшийся ночью ветер раздувал пламя костра и разносил искры по
полю. По другую сторону огня спал Дерсу.
Я обоз стерегу,
Я вперед забегу,
По край-поля, вдали,
На морозной пыли
Лягу маревом,
Средь полночных небес встану заревом.
Мы вернулись в Ровно; в гимназии давно шли уроки, но гимназическая жизнь отступила для меня
на второй план.
На первом было два мотива. Я был влюблен и отстаивал свою веру.
Ложась спать, в те промежуточные часы перед сном, которые прежде я отдавал буйному
полету фантазии в страны рыцарей и казачества, теперь я вспоминал милые черты или продолжал гарнолужские споры, подыскивая аргументы в пользу бессмертия души. Иисус Навит и формальная сторона религии незаметно теряли для меня прежнее значение…
Да, так свежее и чище, перестали возиться темные, грязные тени,
на пол легли светло-голубые пятна, золотые искры загорелись
на стеклах окна.
Я сейчас отослал дрожки и лошадей прочь, а сам
лег недалеко от подстреленной птицы; стая сивок стала опускаться и налетела
на меня довольно близко; одним выстрелом я убил пять штук, после чего остальные перелетели
на другое
поле.
Издалека мелькает и сквозит
на почерневшей земле какая-то неопределенная белизна: в лесу, в чаще кустов, в
полях и даже в степи, где иногда
ложатся беляки, — и по какому-то, тоже неопределенному, чутью издалека узнает привычный зоркий глаз охотника, что эта белизна — заяц, хотя бывают иногда и самые смешные ошибки.
Когда первые приступы голода были утолены, я хотел со своими спутниками итти за нартами, но обе старушки, расспросив, где мы их оставили, предложили нам
лечь спать, сказав, что нарты доставят их мужья, которые ушли
на охоту еще вчера и должны скоро вернуться. Не хотелось мне утруждать туземцев доставкой наших нарт, но я почувствовал, что меня стало сильно клонить ко сну. Рожков и Ноздрин, сидя
на полу, устланном свежей пихтой, тоже клевали носами.
Сноснее одному,
Устав от тяжкого труда,
Прийти в свою тюрьму,
Прийти — и
лечь на голый
полИ с черствым сухарем
Заснуть… а добрый сон пришел —
И узник стал царем!
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни
полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря
на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно
ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив
на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Через заднее крыльцо пробрался я в свою комнату. Дядька мой спал
на полу, и мне пришлось перешагнуть через него; он проснулся, увидал меня и доложил, что матушка опять
на меня рассердилась и опять хотела послать за мною, но что отец ее удержал. (Я никогда не
ложился спать, не простившись с матушкой и не испросивши ее благословения.) Нечего было делать!
Лодка выехала в тихую, тайную водяную прогалинку. Кругом тесно обступил ее круглой зеленой стеной высокий и неподвижный камыш. Лодка была точно отрезана, укрыта от всего мира. Над ней с криком носились чайки, иногда так близко, почти касаясь крыльями Ромашова, что он чувствовал дуновение от их сильного
полета. Должно быть, здесь, где-нибудь в чаще тростника, у них были гнезда. Назанский
лег на корму навзничь и долго глядел вверх
на небо, где золотые неподвижные облака уже окрашивались в розовый цвет.
Он шел, не поднимая головы, покуда не добрался до конца города. Перед ним расстилалось неоглядное
поле, а у дороги, близ самой городской межи, притаилась небольшая рощица. Деревья уныло качали разбухшими от дождя ветками; земля была усеяна намокшим желтым листом; из середки рощи слышалось слабое гуденье. Гришка вошел в рощу,
лег на мокрую землю и, может быть, в первый раз в жизни серьезно задумался.
— Очень просто: думал, что я, по всегдашнему своему обыкновению,
на конике сплю, а я, верно, придя от цыган, прямо
на пол лег, да все и ползал, края искал, а потом стал прыгать… и допрыгал до горки.
Володя же, когда все солдаты поместились вдоль стен
на полу, и некоторые закурили трубочки, разбил свою кровать в углу, зажег свечку и, закурив папироску,
лег на койку.
Тогда Володя прятался за угол и снова высовывался, глядя наверх, не летит ли еще сюда. Хотя Вланг несколько раз из блиндажа умолял Володю вернуться, он часа три просидел
на пороге, находя какое-то удовольствие в испытываньи судьбы и наблюдении за
полетом бомб. Под конец вечера уж он знал, откуда сколько стреляет орудий, и куда
ложатся их снаряды.
Там я
ложился в тени
на траве и читал, изредка отрывая глаза от книги, чтобы взглянуть
на лиловатую в тени поверхность реки, начинающую колыхаться от утреннего ветра,
на поле желтеющей ржи
на том берегу,
на светло-красный утренний свет лучей, ниже и ниже окрашивающий белые стволы берез, которые, прячась одна за другую, уходили от меня в даль чистого леса, и наслаждался сознанием в себе точно такой же свежей, молодой силы жизни, какой везде кругом меня дышала природа.
Я разделся и
лег на постланную
на полу постель, а Дмитрий еще все продолжал молиться.
Во второй комнате в углу стояла кровать под ситцевым одеялом, принадлежавшая mademoiselle Лебядкиной, сам же капитан,
ложась на ночь, валился каждый раз
на пол, нередко в чем был.
На побледневшей зелени,
на потускневших очертаниях
полей лег отпечаток общего испуга и ожидания…
Я поднялся в город, вышел в
поле. Было полнолуние, по небу плыли тяжелые облака, стирая с земли черными тенями мою тень. Обойдя город
полем, я пришел к Волге,
на Откос,
лег там
на пыльную траву и долго смотрел за реку, в луга,
на эту неподвижную землю. Через Волгу медленно тащились тени облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись водою реки. Все вокруг полуспит, все так приглушено, все движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а не по пламенной любви к движению, к жизни.
Когда они ушли, я
лег у двери
на полу, рядом с Павлом Одинцовым. Он долго возился, сопел и вдруг тихонько заплакал.
Тогда Кожемякин, усмехнувшись, загасил свечу, сел
на постель, оглянулся — чёрные стёкла окон вдруг заблестели, точно быстро протёртые кем-то,
на пол спутанно
легли клетчатые тени и поползли к двери, а дойдя до неё, стали подниматься вверх по ней. Ветер шуршал, поглаживая стены дома.
Вздохнув, она рассказала, что, когда
на чердаке затопили печь, — весь дым повалил в горницу, так что постоялка с сыном
на пол легли, чтобы не задохнуться.
Проехав версты две, они очутились при въезде в темный бор; дорога шла опушкою леса; среди частого кустарника, подобно огромным седым привидениям, угрюмо возвышались вековые сосны и ветвистые ели;
на их исполинских вершинах, покрытых инеем, играли первые лучи восходящего солнца, и длинные тени их, устилая всю дорогу, далеко
ложились в чистом
поле.
Человек в белой рубахе убрал самовар и зажег в углу перед образом лампадку. Отец Христофор шепнул ему что-то
на ухо; тот сделал таинственное лицо, как заговорщик — понимаю, мол, — вышел и, вернувшись немного погодя, поставил под диван посудину. Иван Иваныч постлал себе
на полу, несколько раз зевнул, лениво помолился и
лег.
Он
лёг спать не у себя в каморке, а в трактире, под столом,
на котором Терентий мыл посуду. Горбун уложил племянничка, а сам начал вытирать столы.
На стойке горела лампа, освещая бока пузатых чайников и бутылки в шкафу. В трактире было темно, в окна стучал мелкий дождь, толкался ветер… Терентий, похожий
на огромного ежа, двигал столами и вздыхал. Когда он подходил близко к лампе, от него
на пол ложилась густая тень, — Илье казалось, что это ползёт душа дедушки Еремея и шипит
на дядю...
Он долго сидел и думал, поглядывая то в овраг, то в небо. Свет луны, заглянув во тьму оврага, обнажил
на склоне его глубокие трещины и кусты. От кустов
на землю
легли уродливые тени. В небе ничего не было, кроме звёзд и луны. Стало холодно; он встал и, вздрагивая от ночной свежести, медленно пошёл
полем на огни города. Думать ему уже не хотелось ни о чём: грудь его была полна в этот час холодной беспечностью и тоскливой пустотой, которую он видел в небе, там, где раньше чувствовал бога.
Среди жуткого ночного безмолвия, за спиною Долинского что-то тихо треснуло и зазвучало, как лопнувшая гитарная квинта. Долинский вздрогнул и прижался к оконнице. Беспокойно и с неуверенностью оглянулся он назад: все было тихо; месяц прихотливо
ложился широкими светлыми полосами
на блестящий
пол, и
на одной половине едва означалась новая, тоненькая трещина, которой, однако, нельзя было заметить при лунном полусвете.
— Эй, новенький, поди сюда, здесь слободно! — крикнул ему из-под нар Пашка, растянувшийся
на полу во весь свой гигантский рост. Луговский
лег с ним рядом.
Это совсем другое дело:
на них все грядущее рода почиет; они должны все в своем
поле созреть, один за одним Протозановы, и у всех пред глазами,
на виду, честно свой век пройти, а потом, как снопы пшеницы, оспевшей во время свое, рядами
лечь в скирдницу…
Мы с моим сожителем Титом отходили от окна и в ожидании, пока вскипит казенный куб для чая,
ложились на постели и говорили в сумерках бог знает о чем, между тем как в наше окно лилась с
полей вечерняя прохлада.
Я почувствовал сильную тоску и, действительно, случись так, что мне велели бы отправляться домой, я, вероятно,
лег бы
на пол и стал колотить ногами в совершенном отчаянии.
От кресел и лампового колпака
ложатся на стены и
пол знакомые, давно надоевшие тени, и когда я гляжу
на них, мне кажется, что уже ночь и что уже начинается моя проклятая бессонница.
И осторожная змея
Из темной щели выползает
На плиту старого крыльца,
То вдруг совьется в три кольца,
То
ляжет длинной полосою
И блещет, как булатный меч,
Забытый в
поле давних сеч,
Ненужный падшему герою!..
Отдавая ему револьвер, она захотела проверить, хорошо ли он стреляет, и уговорила Якова выстрелить в открытую печку, для чего Якову пришлось
лечь животом
на пол;
легла и она; Яков выстрелил, из печки
на них сердито дунуло золой, а Полина, ахнув, откатилась в сторону, потом, подняв ладонь, тихо сказала...
Полусонный и мокрый, как в компрессе, под кожаной курткой, я вошел в сени. Сбоку ударил свет лампы, полоса
легла на крашеный
пол. И тут выбежал светловолосый юный человек с затравленными глазами и в брюках со свежезаутюженной складкой. Белый галстук с черными горошинами сбился у него
на сторону, манишка выскочила горбом, но пиджак был с иголочки, новый, как бы с металлическими складками.
Охота производится следующим образом: как скоро
ляжет густая пороша, двое или трое охотников, верхами
на добрых незадушливых конях, [В Оренбургской губернии много есть лошадей, выведенных от башкирских маток и заводских жеребцов; эта порода отлично хороша вообще для охоты и в особенности для гоньбы за зверем] вооруженные арапниками и небольшими дубинками, отправляются в
поле, разумеется рано утром, чтобы вполне воспользоваться коротким осенним днем; наехав
на свежий лисий нарыск или волчий след, они съезжают зверя; когда он поднимется с логова, один из охотников начинает его гнать, преследовать неотступно, а другой или другие охотники, если их двое, мастерят, то есть скачут стороною, не допуская зверя завалиться в остров (отъемный лес), если он случится поблизости, или не давая зверю притаиться в крепких местах, как-то: рытвинах, овражках, сурчинах и буераках, поросших кустарником.
«Гостила она у нас, но так как ко времени сенной и хлебной уборки старый генерал посылал всех дворовых людей, в том числе и кучера, в
поле, то прислал за нею карету перед покосом. Пришлось снова биться над уроками упрямой сестры, после которых наставница
ложилась на диван с французским романом и папироской, в уверенности, что строгий отец, строго запрещавший дочерям куренье, не войдет.
«Так в последний раз
легла она в белом кисейном платье и, закурив папироску, бросила, сосредоточивая внимание
на книге,
на пол спичку, которую считала потухшей.